Том 27. Статьи, речи, приветствия 1933-1936 - Страница 81

Ковырять и сокрушать человеческое достоинство — это вовсе не задача критика, а публичная демонстрация одного из мещанских качеств, демонстрация отношения ко всякому человеку как существу низшего — в сравнении с критиком — типа, демонстрация скуки, лени, неумения читать или раздражения на собственную бездарность.

Особенно следует бороться против безответственных и, в огромном большинстве, малограмотных рецензий. Кажется, ещё В. Курочкиным сказано:

Свежим воздухом дыши
Без особенных претензий,
Если ж глуп — так не пиши,
А особенно рецензий!

Редакторы весьма либерально мирволят глупости рецензентов. Вот предо мной рецензия некоего Зел. Штейнмана на повесть «Горы» Зазубрина, весьма даровитого писателя, усердно и успешно работающего над собой, в чём можно убедиться, сравнив «Горы» с его первым романом «Два мира», — романом, который выдержал, кажется, десять изданий и, на мой взгляд, должен быть на книжном рынке. Рецензия озаглавлена «Тарзан на хлебозаготовках». С «Тарзаном» сравнивается герой повести, коммунист Безуглый. Не могу признать это сравнение остроумным, ибо очень легко сравнить любого человека с выдуманной полуобезьяной, так же легко, как сравнить рецензента с любым из существующих животных и насекомых. Но — легко сделать ещё не значит хорошо сделать, следует делать, уместно делать. Действие повести «Горы» развёртывается на Алтае, в среде звероподобного сибирского кулачья. Горный пейзаж мощным хаосом своим возбуждает в коммунисте, здоровом человеке, бойце гражданской войны, инстинкты древнего охотника и ещё кое-какие эмоции. Свойство горного пейзажа весьма ярко и глубоко отразилось в фольклоре всех народов, а особенно на воображении равнинных племён, это свойство возбуждает воображение, возвращает его в «глубину времён», к судорогам земной плоти. Рецензент иронизирует над эмоциями коммуниста Безуглого: «Голый человек на голой земле», — пишет он для удовольствия «единоличников», мещан, которых, вероятно, до слёз ярости тронет сцена истребления кулаками лошадей и маралов, — сцена яркая и возбуждающая то самое отвращение к кулакам, какого они вполне достойны.

Грубоватое, по вполне естественное и уместное изображение Зазубриным жизни животных горизонтального и вертикального строения рецензент, видимо, считает недопустимым. А вот в рассказе С.Гехта «Талисман Левашова» автором даны такие характеристики женщины: «…она с бесстыдством купленной на ночь девки охотно выполняла все развратные требования». «О ней можно было сказать, что в минуты любовных занятий она смотрела не только в потолок и пол, но и в стены». Интересно, что сказали бы по поводу этих строк Штейнману его этика и эстетика? Что говорят этика и эстетика нашим критикам, когда критики читают у Пильняка такие, например, фразы: «Горохом шагов просыпалась лестница из мезонина, никогда раньше не слышанная», «Нефть и индустрия — братья, равно как братья нефть и война…», «откупил подвал от бочек и канатов, расставил там бочки с элем, содержательствовал этот кабак» и т. д. и т. д. Что скажут критики и рецензенты об этих уродливых попытках Пильняка писать языком Андрея Белого, уже вполне достаточно истерически искажённым? Так как Пильняк — человек сравнительно грамотный, то он своими фокусами даёт мне право подозревать его в склонности к словесному хулиганству и в отсутствии у него чувства уважения к читателю.

Весьма часто у наших писателей находишь странные фразы, например: «Исчезла тишина послеобеденного часа, когда, в старину, рабочий день заканчивался в два или четыре и за этими часами человек принадлежал только себе, своей семье и дому, своим частным делам». Фраза эта приведена в противовес сегодняшней занятости рабочего общественным делом. Но что думал редактор «Нового мира» (1934 год, ноябрь, стр.13), когда он читал эти строки о «старине», и почему он не нашёл нужным несколько изменить их?

Ф.Панферов напечатал в «Октябре» (1934 г., книга 9), статейку «О мудрой простоте». Правильно указал, что «дискуссия о языке свелась к болтовне», что «для нас, практиков литературного движения, на сегодня вопрос о языке является самым важным вопросом», а «комбинаторы и штукари» заботятся лишь о том, «лишь бы набить друг другу морды, а потом выйти» — куда? — «и сказать: «На поле брани ни пера, ни пуха».

Примеров «мудрой простоты» Панферов не привёл, но обнаружил, что подлинное значение «дискуссии о языке» не понято им, и увеличил количество малограмотной болтовни, осуждённой им. Трудно понять, чего он хочет, но — как будто — хочет, чтобы писатели прислушивались к «словотворчеству» деревни. Именно так, как это понимает он, Панферов. Как пример словотворчества он приводит фразу: «Я — завоеватель городов», находя, что эта фраза «безусловно присуща» только «бывшему партизану», который действительно завоёвывал города, но не для себя, а для революции. Кончив завоёвывать города, партизан «налетел на больших людей» (?), «они вызвали его в Военакадемию». «Поучился месяца два, потом сбежал: наука не шла в голову». «Его судили за дезертирство, отняли партбилет, он попадает в деревню и опускается, начинает пить». «Я знаю, что впоследствии, — сообщает Панферов, — получив орден Красного Знамени, он напился и бросил его в Волгу». «В 32-м г. он был уже председателем колхоза». Далее Панферов приводит краткий диалог между своим героем и старым кулаком, который «ковыряет Советскую власть, партию, но умно ковыряет». Герой говорит кулаку: «Что же, власть крепко взяла вожжи в руки». Панферов не сообщает, как это сказано: тоном вопроса, сожаления или же тоном констатации факта. Старый кулак отвечает: «Соглашаюсь, очень крепко прибрала; если скажут мужикам: «Становитесь на карачки, ползите сто вёрст» — поползут!» Герой отвечает ему: «Если в архив поглядеть, то ты ползёшь на карачках, а мы бегом вперёд идём». Диалог этот приведён Панферовым для того, чтоб воскликнуть: «Но посмотрите, даже кулак уже говорит более прямо, чем крестьянин Гл. Успенского». Но Панферов не знает, как и насколько «умно ковыряли» власть царя мужики семидесятых годов, когда купец начал грабить их ещё более жестоко, чем помещик, не знает Панферов, как и что говорили мужики восьмидесятых годов после того, когда царь Александр Третий сказал лично волостным старшинам, чтоб крестьянство погасило все свои мечты об увеличении наделов. Гл. Успенский не мог, по условиям царской цензуры, точно воспроизвести мужицкие речи. Оставим в стороне вопрос о том, насколько важно и кому полезно то, что кулак научился «умно ковырять власть и партию», как утверждает автор статьи «О мудрой простоте».