Том 27. Статьи, речи, приветствия 1933-1936 - Страница 48

Разумеется, засорение языка паразитивными, обессмысленными словами шло не только по этой линии, — много вреда принесли и приносят в этот процесс бездельники. В поволжских городах засорение языка дрянными выдумками было одной из любимых забав гостинодворских купцов. Зима, жить — скучно, торговля идёт тихо, редкие покупатели обслуживаются приказчиками, хозяева устали играть в шашки, устали чай пить, беседовать не о чём. Но дар слова ещё не утрачен. И вот нижегородский купец Алябьев — «Торговля пенькой, лубком, рогожей» — развлекает скучающих соседей, именуя игру в шашки «баботия», дамку — «барерина», нужник — «вытри козе», то есть ватерклозет. Или брал две строки старинной «частушки»:

Мела баба сени,
Потеряла веник —

и прилаживал к ним собственные измышления:

Чёрт веник нашёл —
В баню париться пошёл,
В бане мылась барыня,
Пудовые титьки…

Дальнейшее — неописуемо. Но было жутко смотреть, когда этот большой толстый человек, с маленькой головкой подростка, с жёлтым опухшим личиком скопца, с жиденькими усиками кота, зеленоглазый, мелкозубый, точно щука, впадал в ярость и, притопывая тяжёлыми ногами, дёргая руками подол лисьей шубы, жирно всхрапывал и сипел:

Пароходы — моровозы,
Гыр-гыр, гар-гар,
Гадят Волгу, портят воду,
Дым-дым, пар-пар.
Возят курв, халд, шлюх,
Возят всякую стерву,
Губят окуня, стерлядь,
Эх, чох, чих, чух…

Хотя купечество за спиною Алябьева посмеивалось над ним, — «паяц, кловун», — но к «творческим» его припадкам относилось весьма серьёзно, чувствуя в них некий смысл, и очень побаивалось игры буйного его языка. «Мужик — вещий, понимает, чего нам не понять», — говорил о нём Павел Морозов, торговец канатом и верёвкой, увлекавшийся «от скуки жизни» тем, что портил слова, переставляя в них слога: вместо «не хочу» он говорил: «не чухо», сахар называл «харса», калач — «лачка» и т. д. Но когда приказчик его Попов, прославленный обжора, назвал праздник «грязник», Морозов дал ему пощёчину: «Не передразнивай, дурак, хозяина!»

Новые слова купечество и мещанство по малограмотности своей выдумывало с трудом и незатейливо. Когда уральские заводы Яковлева унаследовал Стенбок-Фермор, гостинодворцы не могли правильно выговорить эту фамилию и произносили: Столбок-морковь. Словесным хламом обильно снабжали купцов и мещан паразиты: странники по святым местам, блаженные дурачки, юроды типа Якова Корейши, «студента холодных вод», который говорил таким языком: «Не цацы, а бенды кололацы». Огромную роль в деле порчи и засорения языка играл и продолжает играть тот факт, что мы стараемся говорить в Тифлисе фонетически применительно к языку грузин, в Казани — татар, во Владивостоке — китайцев и т. д. Это чисто механическое подражание, одинаково вредное для тех, кому подражают, и тех, кто подражает, давно стало чем-то вроде «традиции», а некоторые традиции есть не что иное, как мозоли мозга, уродующие его познавательную работу. Есть у нас «одесский язык», и не так давно раздавались легкомысленные голоса в защиту его «права гражданства», но первый начал защищать право говорить «тудою», «сюдою» — ещё до Октябрьской революции — сионист Жаботинский.

В числе грандиозных задач создания новой, социалистической культуры пред нами поставлена и задача организации языка, очищения его от паразитивного хлама. Именно к этому сводится одна из главнейших задач нашей советской литературы. Неоспоримая ценность дореволюционной литературы в том, что, начиная с Пушкина, наши классики отобрали из речевого хаоса наиболее точные, яркие, веские слова и создали тот «великий, прекрасный язык», служить дальнейшему развитию которого Тургенев умолял Льва Толстого. Не надо забывать, что наша страна разноязычна неизмеримо более, чем любая из стран Европы, и что, разноязычная по языкам, она должна быть идеологически единой.

Здесь я снова вынужден сказать несколько слов о Ф.Панферове — человеке, который стоит во главе журнала и учит молодых писателей, сам будучи, видимо, не способен или не желая учиться. В предисловии к сборнику «Наше поколение» он пишет о «нытиках и людях, рабски преданных классическому прошлому», о людях, «готовых за пару неудачных фраз положить на костёр любую современную книгу». Он утверждает, что «после постановления ЦК писатели пошли, как плотва», что «молодое поколение идёт в литературу твёрдой поступью, несёт в литературу плоть и кровь наших детей». Какой смысл имеет фраза: «молодое поколение несёт в литературу плоть и кровь наших детей»? Что значит «классическое прошлое»? Почему Панферов утверждает в предисловии к сборнику «Наше поколение», что «марксизм — стена»? Я утверждаю, что эти слова сказаны человеком, который не отдаёт себе отчёта в смысле того, что он говорит. «Плотва» — рыбёшка мелкая и невкусная, многие молодые люди идут в литературу, как в «отхожий промысел», и смотрят на неё как на лёгкий труд. Такое отношение к литературе упрямо внушается молодым людям наставниками и «учителями жизни» типа Панферова. Неосновательно захваливая, преждевременно печатая сочинения начинающих авторов, учители наносят вред и литературе и авторам. В нашей стране каждый боец должен быть хорошо грамотным человеком, и «вожди», которые создают себе армию из неучей, вождями не будут.

Борьба за очищение книг от «неудачных фраз» так же необходима, как и борьба против речевой бессмыслицы. С величайшим огорчением приходится указать, что в стране, которая так успешно — в общем — восходит на высшую ступень культуры, язык речевой обогатился такими нелепыми словечками и поговорками, как, например: «мура», «буза», «волынить», «шамать», «дай пять», «на большой палец с присыпкой», «на ять» и т. д. и т. п.